Мартынов Александр Евстафьевич

8 [20].08.1816, Санкт-Петербург - 04 [16].08.1860, Харьков, похоронен на Смоленском кладб. в Петерб., в 1937 прах перенесен в Некрополь мастеров иск-в Александро-Невской лавры.

Артист

1831 — 1860

Брат - артист АТ Андрей Евстафьевич Мартынов. Первая (гражд.) жена Василиса Александровна Беспалова. В 1847 женился на актрисе АТ М.П. Шелиховой. Артистическим способностям юного Мартынова помогла раскрыться Е.А. Сухозанет (в девичестве Белосельская-Белозерская), фрейлина императрицы, двадцатилетняя жена генерала, директора военной академии, Пажеского и всех сухопутных корпусов И.О. Сухозанета. Отец Мартынова служил у них управляющим, семья жила в их особняке на Большой Морской улице. По ее настоянию Мартынова отдали в частный пансион Лопатина. В 1826 отец ушел от Сухозанетов. Е.А. Сухозанет устроила Мартынова на казенный кошт в петербургское императорское Театральное училище. К. Дидло нашел его балетные данные превосходными и зачислил Мартынова в свой класс. В 1829 Дидло, поссорившись с начальством, вышел в отставку. Мартынова перевели в класс А. Каноппи, у которого он учился до 1832. Театральный художник, живописец, архитектор, скульптор, Каноппи был широко образован, сумел привить ученику любовь к искусству античности и эпохи Возрождения. Не сделавшись ни танцовщиком, ни художником, Мартынов сохранил на всю жизнь оба эти умения и активно применял их в практике драматического артиста. Он профессионально танцевал в водевиле, реалистически гримировался и делал зарисовки из жизни чиновников, ярко характеризующие их нравы и быт. Переход Мартынова в драматический класс был связан не столько с потерей учителей, сколько с переориентацией училища на драматическое искусство. Участвуя в массовых сценах спектаклей императорской труппы, ученик обратил на себя внимание особенной комической мимикой. Но недостатки произношения, слабый голос показались его педагогу Я.Г. Брянскому непреодолимыми. Брянского сменил П.А. Каратыгин, который почувствовал в Мартынове большой талант и взял юношу под свое покровительство. Еще в училище Мартынов сыграл около 70 комических ролей. Наблюдательность Мартынова, умение схватить характерность проявлялись разнообразно. Он прекрасно пародировал известных людей: трагика В.А. Каратыгина, Николая I. Мартынов был его любимцем. За пьянство непьющий государь только мягко журил артиста. Обилие точных и ярких внешних деталей создавало насыщенную, богатую картинку с натуры. Но именно такая живописность и заставляла знатоков театра жалеть о растрачиваемом даре: «В иных водевилях жаль смотреть на него, как на прекрасного арабского коня, запряженного в тяжелую фуру», — писал Ф.А. Кони и предлагал универсальный, с его точки зрения, выход: «Надобно играть великого учителя всех великих комиков — Мольера!» («Пантеон». 1842. Кн. 1. С. 42). Мартынов сыграл Гарпагона («Скупой», 1843), Журдена («Мещанин-дворянин», 1843), но академичное воспроизведение великих образцов было не в характере его дарования, да и публику оно не так сильно затрагивало, как современное, близкое. Мартынов — ростовщик Дряжкин («Кащей, или Пропавший перстень», 1846) был творением «истинно великого трагического артиста» («Пантеон». 1846. Кн. 12. С. 104 — А.А. Григорьев), сплавом классических скупцов — Гарпагона и пушкинского Скупого рыцаря. «Впечатление последней сцены нельзя даже передать словами: волосы встанут дыбом от страшной истины игры артиста» (Там же). Среди водевильных Мартынов выдвигал на первый план роли, в которых, по выражению В.Г. Белинского, проступал «патетический элемент» (IV. С. 283). В них он передавал психологию маленького человека, слабого сердцем. Слабость для актера то же, что нежность, мягкость, — отсутствие жестокосердия. Мартынов любил повесть «Слабое сердце» раннего Достоевского, часто читал ее вслух семейству по вечерам. Эту слабость Мартынов возвеличивал, но без внешних признаков пафоса. Смешными, жалкими были в его воплощении Синичкин («Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка», 1840), Мошкин («Холостяк», 1859), Бальзаминов («Праздничный сон — до обеда», 1857) и Тихон («Гроза», 1859), Ладыжкин («Жених из долгового отделения», 1858). Круг насущных проблем его героев был широк — от желания выжить, не погибнуть, попросту обогатиться, сделать карьеру до жертвы во имя любви, во имя чести. Такие герои близки Достоевскому, его пониманию трагикомического. В актерском творчестве Мартынова трагизм пронизывал комизм, просвечивал изнутри. Зритель сначала проникался искренностью чувств маленького человека, начинал сопереживать ему, затем с удивлением отмечал, что эти чувства столь же масштабны, как у великих. Сочувствие смешному и даже отрицательному персонажу было не меньшим, чем положительному. Патетический элемент, отмеченный Белинским в нач. 1840-х, возвеличивание маленького смешного человека переросло в трезвое воплощение природных, реальных, как тогда говорили в литературе натуральной школы, «физиологических» особенностей, затем в большую реалистически психологическую сложность. В одной из самых знаменитых своих ролей, Трубина-Разладина («Отец семейства», 1860), Мартынов поражал достоверным изображением деспота, подавляющего любые естественные проявления свободы, любви, доброты. В истории русского театра не было явления более петербургского, чем Мартынов. Его облик даже внешне соответствовал представлению о мелком чиновнике, живущем на Песках, на Охте, на Лиговке, в Коломне. Адреса обычно имели значение в биографии его героев, даже в названии водевилей и мелодрам они мелькали не просто как обозначение места действия, но как указание на происхождение героя и отчасти причину или сопровождение его бед, например, «Сборы на Крестовский в чухонскую деревню» (1852), «Приключение в Полюстрове» (1847). Петербургский облик Мартынов придавал и московским персонажам. Таким был его Фамусов («Горе от ума», 1857) — типичный чиновник, без привычной барской вальяжности, скорее, карьерист, выскочка, постаревший Молчалин. Артист в этой роли не имел успеха на московских гастролях именно потому, что публика не приняла непривычный, «слишком петербургский облик» Фамусова-Мартынова. Играя самодуров Островского, основатель московской традиции П.М. Садовский акцентировал «хмель самодурства», бушевал, размахивал кулаками, гремел. Мартынов, скорее, играл психологию «крутого сердцем» (определение Островского), жесткого до жестокости себялюбца. Например, Коршунов («Бедность не порок», 1854) и Тит Титыч Брусков («В чужом пиру похмелье», 1856) в интерпретации Мартынова — тихие седенькие старички, была в них даже некоторая ласковость, слащавость. И Островский принял таких хищников, в которых было больше психологического, вечного самодурства, чем социального. Это связано с актерскими особенностями Мартынова. До него актеров любили, перед ними иногда преклонялись, но их творчество неизменно считали вторичным по отношению к литературе. Мартынов же впервые явился самостоятельным создателем художественных образов, самодостаточность его творчества признали великие писатели и драматурги: И.С. Тургенев, А.Н. Островский, Н.А. Некрасов, Л.Н. Толстой, И.А. Гончаров, Д.В. Григорович. Похороны Мартынова стали первой в России демонстрацией общественных пристрастий, общего волеизъявления, властями не инспирированных. Цинковый гроб с телом Мартынова, перевезенный из Харькова через Москву, прибыл поздно вечером. Но площадь у Николаевского вокзала была заполнена народом. 13 сентября на отпевании в Знаменской церкви, прихожанином которой Мартынов был долгие годы, присутствовали все актеры столицы, литераторы, журналисты, сановники. Во главе процессии по Невскому пр. шли премьеры александринской труппы, партнеры и друзья Мартынова. За право везти катафалк боролись как за награду. Раздавались возгласы: «Шапки долой, Мартынова везут!» В конце 1860 комитет, возглавляемый А.А. Краевским, объявил подписку на памятник. Летом 1862 памятник открыли: он представлял собою бронзовый бюст, у подножия которого лежали две маски, комическая и трагическая. До революции за могилой ухаживали, позднее бюст исчез. Лит.: Брокгауз; БСЭ; ТЭ; Вольф, 1. С. 3, 10, 32, 45, 46, 54, 63, 71, 73, 76, 78–82, 86, 88–90, 93, 94, 97, 100–106, 109, 110, 113–115; 119–121, 124–126, 131, 132, 136–138, 143, 145, 149, 151, 152, 157–159, 161, 167, 168, 173, 175, 176; Вольф, 2. С. 72–73, 83–84, 93, 102, 111–112, 121, 129, 137–138, 146, 155–156, 165–166, 177, 189, 200, 210; Вольф, 3. С. 9–16, 18–22, 46, 64, 71, 82; Долгов Н.Н. Александр Евстафьевич Мартынов. СПб., 1910; Брянский М.А. Переписка А.Е. Мартынова // Сб. ист.-театр. секции. Т. 1. Пг., 1918. С. 1–27; Альтшуллер А.Я. Александр Евстафьевич Мартынов. Л.; М., 1959; Золотницкая Т.Д. Александр Евстафьевич Мартынов. Л., 1988. Арх.: РГИА. Ф. 497. Оп. 1. Д. 7160; Оп. 2. Д. 18204. Сомина, В. Мартынов А.А. // Национальный драматический театр России. Александринский театр. Актеры, режиссеры : энциклопедия... — Санкт-Петербург : Балтийские сезоны, 2020. — С. 452-453.